Детство в Русиновичах. Из воспоминаний Антония Униховского

Родился я в 1903 году – слабый и мало энергичный ребенок – в Вильно, в клинике доктора Римши. Меня обложили бутылками с горячей водой, обожгли, и я ужасно кричал первые полгода жизни. Выкричал себе пупок, из-за чего следующие полгода нужно было прижимать его медным пятаком и обвязывать бондажом, что также давало мне повод к неудовольствию и крикам. Первые три года я был единственным сыном, что фатальным образом сосредоточило внимание мамы и нянек на моей персоне. Только чудом я не был задушен одеялами и курточками вследствие господствовавших тогда убеждений о необходимости держать ребенка в тепле.

Информация о новых лечебно-воспитательных системах достигала далекой Беларуси посредством еженедельников, помещавших рекламу чудодейственных средств, а также изображения докторов, окруженных гирляндами из полученных медалей, дипломов и благодарственных писем. Семейный снобизм требовал, чтобы дети воспитывались с помощью этих новейших методов. Две мои младшие сестры, Кароля и Софья, оказались необыкновенно живучи, поэтому методы укутывания или голодания, сурово применяемые также и к ним, не давали результата. Темперамент защищал их перед системами доктора Кнаусса или Юраги Гедройц-Гипоцентавруса. Как сумасшедшие носились они по дому и околице, вечно с поводьями, перочинными ножами и рогатками. А я, покорный и неэнергичный мальчик, пассивно поддавался процедурам, лечению, диетам и специальным прогулкам.

Наш дом, построенный на валах старого городища, стоял в темном и сыром парке, окруженный с двух сторон прудами, а с третьей рекой. Отсюда вечный страх моей мамы перед угрожающей всем нам малярией, а я, кроме того, особо подозревался в злокачественном артрите, полученном в наследство от предков-алкоголиков. По этой причине я находился под постоянным наблюдением трех докторов. (…)

Особо опасной для моей жизни была теория, что нет ничего более вредного, чем сырые овощи и фрукты. Это означало абсолютное отсутствие витаминов, поэтому ничего удивительного, что у меня долго болели зубы и желудок, что в свою очередь вызывало еще более суровый пост и диету. Однажды загнанный в слепую улочку ежедневных отваров, я чудом дотянул до начала войны в 1914 году, когда этот переворот в мире и в домашнем хозяйстве разнообразил, наконец, мое меню.

Мои сестры, питавшиеся также по системе стерилизованных супов, поддерживали свои силы добытыми в поле или огороде фруктами и овощами. Для меня эта метода была недоступна.(…)

Очередным оздоровительно-воспитательным вопросом были прогулки. Когда я был совсем маленький, не было проблем – меня возили в коляске, над которой, несмотря на погоду, одна нянька несла зонтик, а другая – зонтик над той, что несла надо мною.

Позднее, однако, проблема сильно осложнилась. (…) Из-за страха перед свежим воздухом горячо рекомендованное закаливание детей выглядело следующим образом: зимой и осенью (а время холодов и снега тянулось в Беларуси долго) на нас надевали так называемые «башлыки» или шапки с пришитыми к ним шарфами, куртки, рейтузы, варежки, глубокие калоши и проводили в большую комнату, где при открытой форточке мы часами маршировали вокруг стола, вдыхая свежий воздух.

Во время этих нудных часов «закаливания» любовь моих сестер к лошадям приносила им избавительное развлечение. Одна другой набрасывала шнурок как поводья и, играя в лошадей, они могли без конца скакать по комнате. Меня безнадежное кружение вокруг стола в башлыке и калошах доводило до отчаяния. Лучше уже было болеть.

Целыми неделями с удовольствием лежал я в постели, болея потихоньку, не страшно, но хронически.

В кровати я мог вволю читать, ну и, прежде всего, рисовать. Это было мое любимое развлечение. Не только развлечение – это была настоящая мания. Я изображал в тетрадях целые истории, сочинял рисованные повести, исторические и фантастические. Прочитанные книжки подстегивали мое воображение. Откуда-то я узнал, что можно также рисовать с натуры, я ставил перед собой зеркало и, корча рожи, рисовал разнообразные, чуть похожие на меня – морды сатиров. (…)

На счастье, моя мания размалёвывания бумаги никому не казалась особенно вредной для здоровья. На предмет тихонько рисующих детей негативно не высказался ни один доктор, и, в конце концов, Тоня, болея и лежа в кровати, должен же был чем-то заниматься…

(…) Поездки в Минск, в которые отец не раз брал меня, относились к самым приятным событиям моего детства. Всегда, много раз приезжая туда с отцом, я получал рубль на покупку почтовых марок. Отец – коллекционер – поддерживал всяческие собирательские мании, а почтовые марки ценил особо, собирал сам и отдавал не раз мне свои ценные дублеты.

Приехав в Минск, снабженный целым рублем, я шел один «в город», ходил по маленьким филателистическим магазинам и охотился за интересными марками. Сборным пунктом перед возвращением домой был антикварный магазин пана Раппопорта, второй по популярности в Минске после антиквариата Татура. Там я мог найти отца, заканчивавшего решение антикварных дел. Раппопорт был смешным, коренастым старичком, говорил только по-русски. После Первой мировой войны он оказался в Варшаве, где уже не смог открыть собственный антикварный магазин и был антикваром-разносчиком. Он прожил долгие годы и погиб только во время последней войны, вероятнее всего, в варшавском гетто. (…)

Случалось, конечно, что я переставал (ненадолго) болеть, и меня не держали в постели. Развлекался я как и другие дети. Забавы мои состояли главным образом в подражании отцу. Я собирал марки и мечтал стать археологом, как отец. Когда-то даже подкопался под какой-то «курган» и нашел человеческий череп. Тайно принес «находку» домой и, предчувствуя, что что-то здесь может быть не так, старательно спрятал ее за книгами. Однако очень скоро мой псевдо доисторический череп был обнаружен мамой, которая устроила мне большой скандал и обвинила в осквернении могилы, потому что считала, что я выкопал череп не столько из кургана, сколько со старого кладбища. Не солоно хлебавши, я вынужден был снова похоронить этот археологический памятник и еще заработал при этом какое-то солидное наказание.

Вообще же мое подражание отцу было скорее неудачным. Желая как он проводить физические и химические исследования, я достал себе целый комплект школьных пробирок и тигельков, которые испачкал разной гадостью и с большим или меньшим успехом производил какие-то химические реакции. На чердаках домов находился обычно «синий камень», предназначенный для борьбы с клопами. Из этого-то «синего камня» я получал медь с помощью несложных опытов, описанных в школьных учебниках. Но мечтой моей была настоящая химическая реторта. (…)

Из нереализованных детских мечтаний я хочу вспомнить еще об астрономическом глобусе. Два раза я имел возможность стать обладателем такого глобуса. Раз, перед войной, в фирме «Атлас» на Свентокшыской улице [в Варшаве] я нашел прекрасный, но очень дорогой. Стоил он целых 150 злотых, и я не мог себе этого позволить. Несколько лет назад я увидел у профессора Валицкого очень хороший, старый астрономический глобус. К сожалению, профессор Валицкий тоже был им восхищен, и никакими способами мне не удалось заполучить у него глобус. Также привез такой глобус – малюсенький, величиной с апельсин – Антони Слонимский из Лондона. Сделан он исключительно хитро: сам глобус обычный, земной, а покрывающий его кожаный чехол представляет искусную карту неба.

Собирание марок не исчерпывало моих коллекционерских увлечений; я занимался также нумизматикой. У знакомых отца – собирателей и антикваров – у меня всегда была возможность выпросить немного монет, и таким образом я стал обладателем монет станиславовских, ягеллонских и даже нескольких динариев Пястов. (…)

Долгое время отец занимался чисткой и ремонтом турнирных доспехов. В его кабинете между диваном и столом стоял конь из дерева в натуральную величину с откручивающимися ногами. На нем долгими часами отец монтировал и демонтировал доспехи. Между двойными дверями входящих пугал манекен рыцаря.

Кабинет отца был замкнутым миром. Как знак особой милости я был допущен переступить порог этой лаборатории всего несколько раз в жизни. Туда никого не впускали, отец даже сам его убирал и выметал мусор за двери. Этот кабинет был для нас, детей, тем более интересен, что кроме деревянного коня, на которого можно было взбираться, из него вечно доносились возбуждающие интерес звуки ковки. Там стояла настоящая наковальня, с которой отец никогда не расставался. После его смерти, уже в Варшаве, остался мне на память этот большой пень с наковальней.

Комната была огромная. В каменном полу была крышка, под ней ступеньки, которые вели в какой-то таинственный погреб или тайник. Никогда мне не удавалось туда заглянуть. Комната была заставлена шкафами, письменными столами и сундуками. Отец хранил в них самые ценные вещи, которые показывал только другим собирателям и антикварам.

Большие деревянные ставни были обычно прикрыты. За печью, обогревающей комнату, находилась еще одна, род печи алхимика. За ней стояли реторты и тигли, в которых отец плавил металлы, необходимые для ремонта доспехов и золочения. Он знал самые разнообразные секреты старых оружейников, разные системы золочения. Он считал, что при ремонте нужно использовать только те способы, которые относятся к эпохе бытования тех или иных доспехов. Поэтому произведенные им ремонты не были заметны. Стены и боковые стороны шкафов были усеяны приколотыми рецептами этих удивительных, почти алхимических способов.

Отец был красивым мужчиной, в молодости – большим соблазнителем. Имевший телосложение атлета, он мог надеть на себя полные доспехи, на голову – шлем, весивший два или три килограмма, и двигаться во всем этом почти с легкостью. Он дружил с пионером польской художественной фотографии паном Яном Булгаком, очень известным польским фотографом. Пан Булгак часто приезжал к нам [1], и, благодаря ему мы имели множество прекрасных фотографий семьи, окрестностей и, прежде всего, коллекций отца.

Мой отец, имевший обширные интересы антиквара, по разным делам выезжал в Вену или Берлин, бывал также на Ривьере. Не только для развлечений или отдыха, но и по делам. Насколько сейчас существует охрана памятников и произведений искусства, настолько в конце XIX и начале XX веков никто этим не занимался. Никакое правительство и никакая другая институция не обращали внимания на то, что из страны вывозится или продается. На таможне платились соответствующие суммы, а вывоз хотя бы и самых ценных произведений искусства, если только они были приобретены легально, не встречал никаких трудностей. Я сам, будучи маленьким мальчиком, сопровождая отца в одном из его путешествий, тащил под мышкой морион князей Саксонских, который отец вёз на экспертизу в Вену.

В качестве примера вспоминаю, что никому даже в голову не пришло протестовать, когда Тарновские продали «Лисовчика» Рембрандта. Не только никто не протестовал. Заметка под названием «Поместье за картину», напечатанная в «Tygodniku illustrowanym» за 16 мая 1910 года звучит даже как похвала. (…)

Трасса наших семейных путешествий, потому что ездили мы только всей семьей, вела от засыпанных снегом кресов через Варшаву, Краков, Вену, Швейцарию или Венецию на Лазурный берег. Я с интересом наблюдал из окон поездов, гостиниц, на вокзалах и улицах тот мир, необратимый конец которого в то время не предвидел никто, даже взрослые. (…)

В детстве, когда болел, я тратил время не только на рисование, но также и на чтение. Обезвреженный в кровати, с запасом выдержки, я покорно сносил острую цензуру, устроенную матерью. Эта цензура касалась прежде всего беллетристики. Мне нельзя было читать сказки. Мама считала, что всякая фантастика будит в ребенке нездоровое воображение и нервозность. Мне также не попадали в руки никакие приключенческие книжки, я не пережил, как другие мальчики, времени увлечения Карлом Маем [2]. Уже в более позднее время мне удалось прочитать единственную фантастическую историю Жюля Верна.

Однако что-то же я должен был читать. Читал исторические книги. Я сразу начал с книг по всеобщей истории для взрослых, которые нашел в библиотеке отца. Я глотал их днями и вечерами без разбора и препятствий, так как их научный характер обманул бдительность моей мамы.

Uniechowska K. Antoni Uniechowski o sobie i innych. Warszawa, 1961. S. 5–49. Перевод с польского.

Рисунки Антония Униховского взяты из кн.: Uniechowska K. Antoni Uniechowski o sobie i innych. Warszawa, 1961; Uniechowska K. Uniechowski opowiada czyli tajemnice mafii antykwarskiej. Warszawa, 1975.

Материал подготовлен Людмилой Хмельницкой, директором Центра исторических исследований «Планета Беларусь»

[1] На рубеже XIX–XX вв. Ян Булгак жил в имении Пересека под Минском, которое находилось недалеко от Русинович.

[2] Май Карл (1842–1912) – немецкий писатель, автор знаменитых приключенческих романов для юношества (в том числе серии романов про Виннету).