Минские «муравьи». Беларусь глазами немецкого журналиста

Навид Кермани (Navid Kermani) – востоковед и немецкий писатель иранского происхождения. Его книги о политике Ближнего Востока и Центральной Азии, а также газетные репортажи из кризисных регионов широко признаны в стране. Кроме того, за свои писательские труды Кермани получил одну из самых престижных литературных премий Германии – Премию мира немецких книготорговцев.

Журнал Spiegel публикует его дневник путешествий по Восточной Европе. Мы предлагаем вашему вниманию переведенный фрагмент, посвященный поездке по Беларуси.

День одиннадцатый

На вокзале в Вильнюсе я урвал последнее место в поезде в Минск. В вагоне ряды расположены достаточно плотно, а под ногами еще стоит какой-то электроящик. Поэтому я и мой сосед едем в Беларусь с прижатыми коленями. Все-таки мои ноги короче, чем у него. И после того, как я предлагаю свое место возле прохода, у меня появляется первый белорусский друг. «В Литве все приватизировано», – говорит он. «Даже железная дорога?» – «Без понятия. В любом случае, прибыль там – самое главное».

Во время пограничного контроля в вагон заходят шесть девушек: элегантные пиджаки, узкие юбки, изящные фуражки, волосы высоко убраны, взгляды однородны в своей непроницаемости. На поясе у них целый письменный стол с компьютером, печатью и лупой, через которую они тщательно рассматривают визы. Много веков эта территория, это сплетение разных культур, языков и религий, прямо до Черного моря было одним государством, Великим Княжеством Литовским (белорусские националисты себя рассматривают как его наследие). А сейчас нужна виза, чтобы проехать каких-то 170 километров до Минска. В то время как люди ездят без паспортов до Лиссабона и путешествуют без виз вокруг половины света. Пограничница тем временем все еще проверяет мой паспорт. К ней присоединяется второй служащий, который бесцеремонно копается у меня в чемодане. Больше всего его интересуют, как ни странно, книги. Он пролистывает картинка за картинкой томик о Холокосте, который я привез из Кракова.

«Если книги политические, могут возникнуть проблемы», – объясняет мне мой сосед, когда пограничники покидают поезд.

«А что вам важней? Удобные поезда или читать, что хочется?» – задаюсь я вопросом.

День двенадцатый

Все в Минске такое широкое, что отдельный человек кажется муравьем, который потерял направление. Центр города не растет в высоту, как обычно это происходит в капитализме из-за дороговизны земли; Минск разрастается в ширину, так как земля полностью принадлежит государству. Соответственно улицы такие широкие, как у нас автобаны, тротуары – как улицы, здания, как правило, четырех- и пятиэтажные, зато уж очень длинные. Только перейти перекресток может занять четверть часа, а площадь Ленина такая просторная, что маршрутные автобусы имеют вдоль нее несколько остановок. Памятник (который и так колоссальный) стоит дополнительно на платформе, чтобы ноги предводителя революции возвышались высоко над головой простого смертного. По советской традиции очень мало магазинов имеют витрины, кстати, нет и фланеров. Хотя для пеших прогулок расстояния все равно довольно большие.

Советский город (Минск, кстати, отменный пример такового) так же мал, как и незаселенный центр американского города, мегаполис в значении Старого Света. После разрушения Минска вермахтом были снесены последние здания, чтобы мог возникнуть полностью новый город. Идея, которая в нем заложена, такова: сделать одного отдельного человека маленьким, а все вместе – огромным. Сама река Свислочь стала такой широкой, что она больше похожа на озеро. На ее берегах расстилаются большие газоны, на которых ни один стебелек не может быть длинней другого. Трава загорожена артериями проспектов, и если взгляд скользит от жилой застройки длиной минимум в километр (если не два) к противоположной такой же стороне, то в центре он обязательно наткнется на могущественный ландшафт, где во всем чувствуется рука человека.

Ксения не считает, что она живет как муравей, ей нравится Минск. Ее муж работает в Германии, а она сама преподает в Институте имени Гёте. Конечно, она может переехать к своему мужу, но честно говоря Ванне-Айккель ее особо не привлекает. Да, панельные дома и многоэтажки тоже не очень уютны, но зато почти у каждой семьи есть дача. Так сказать, сады и природа – это часть жизни в Беларуси. И купить тоже можно все без длинных очередей. Олигархи? Да, были какие-то, точнее сказать их трое, все они в тюрьме.

«У нас нельзя становится слишком богатым», – смеется она. А когда видит мое недоуменное лицо, добавляет: «Конечно, есть богачи, предприниматели, шикарные машины, но не так как в Украине! У нас возможен только один олигарх и это президент».

Если бы я недавно не прочитал Алексиевич, я бы представил советского человека как некритичного, послушного и смирившегося. Но это точно не Ксения, она просто трезво взвешивает всю ситуацию: между выборами, которые являются сплошным фарсом, и войной, которая идет в соседней стране. Между чистотой на улицах, безопасностью по ночам, государством, которое предлагает основные услуги, и Ванне-Айккель. Когда мы на такси проезжаем мимо главного здания КГБ (которое, между прочим, на полном серьезе в Беларуси до сих пор называется КГБ), Ксения показывает пальцем на мужчин, которые заметно-незаметно стоят на тротуаре, и хихикает. «Конечно, у нас есть секретная служба, – говорит она, – но мы уже больше не боимся».

Несмотря на то что, никакая другая европейская страна не потеряла на войне столько населения как Беларусь, музей Великой Отечественной войны как будто празднует триумф. Битвы представлены куклами в натуральную величину, настоящим немецким грузовым вагоном, печатной партизанской прессой, как в старых краеведческих музеях. В последнем зале благодарные белорусы приветствуют Красную армию. Военный парад, который транслируется при входе на больших экранах, точь-в-точь такой же, как по телевизору в моем детстве. Только на трибуне стоит не Брежнев, а здешний президент. И это все? – спрашиваю я себя, вот это и была война? Приблизительно треть населения была мертва, фабрики разрушены, вся инфраструктура разгромлена, около тысячи деревень сожжены немцами, миллионы отправлены на принудительные работы, евреев (как вторую по численности категорию населения) уничтожили – и то, что осталось, не что иное как победа Красной армии?

На часах три часа дня, и я собираюсь посетить Хатынь, чтобы больше понять Беларусь. Ксении надо ехать к своим детям, поэтому она позвонила своей коллеге Вере, которая спонтанно соглашается меня сопровождать к мемориалу жертв Второй мировой войны в одном часе езды к северу от Минска. По дороге она высказывается иначе, чем ее подруга, говорит о немногочисленных оппозиционерах, которые преследуются, и смелых активистах. У Ксении есть муж в Германии, она могла бы своих детей послать за границу, если припрет. А вот Вера: неужели ее дети никогда не будут иметь право жить в Европе?

Хатынь – это одна из деревень, которую сожгли немцы. Жителей согнали в сарай и подожгли, а тех, кто пытался убежать, сломав дверь, расстреляли из пулеметов. На входе стоит скульптура отца, который держит умершего сына. Ничего героического в его позе, вместо этого откровенная растерянность на его лице. Дома в деревне стояли не рядышком друг от друга, между ними были огромные расстояния. Теперь на месте каждого дома стоит фундамент и стилизованные ворота. Ворота всегда открыты, чтобы напоминать о традиционной гостеприимности деревенских. Вместо дымовой трубы возвышается колокольня, на ней имена убитых, у детей также указан возраст. В первом доме «из воздуха», который я посетил, жили три взрослых и шесть детей, пяти, семи, восьми, девяти, десяти и двенадцати лет. 50 метров дальше дом, который принадлежал одинокой женщине. И так далее, 26 колоколен в мертвой деревне.

Каждые 30 секунд звенит малый колокол – так, что будто слышишь детское затяжное похныкивание, которое пронизывает душу. Невозможно представить, что здесь кто-то мог бегать, прятаться, играть, как например, между памятниками убитым евреям в Берлине. Еще никогда я не бродил по такому мемориалу, такой деревни из воздуха, где насилие, скорбь и пустота так физически ощущались. И это сделано не за счет каких-то голливудских средств, как в Краковском музее Шиндлера или башне молчания в еврейском музее в Берлине. Это удалось только за счет силы художественной абстракции.

Убитые евреи не упоминаются в мемориале, несмотря на то, что сам архитектор, умерший в 2014 году Леонид Левин, был евреем. Для Советского союза все жертвы были советскими гражданами и больше никем. Уже по приезду назад в Минск Вера ведет меня к памятнику бывшего гетто, который закрыт панельными домами с одной и деревьями с другой стороны так, что с улицы его практически не видно. Мы двигаемся дальше вдоль деревянной стены, за которой строится новая линия метро, и попадаем на кладбище. Некоторые надгробия лежат настолько близко друг к другу, что в сумерках не разобрать: это еще стройка или уже произведение искусства. Неожиданно знакомимся с элегантной дамой, которая оказывается (нет, ни один журналист не решился б и представить себе такое совпадение!) дочкой Леонида Левина. Ее зовут Галина Левина и она продолжает дело отца. Конкретно сейчас она занята обустройством кладбища и поэтому находится здесь.

«Нам предстоит еще долгий путь, – говорит она, – пока наши люди осознают, что евреев убивали, потому что они были евреями».

Я спрашиваю, как удалось ее отцу в советское время создать такой впечатляющий и стильный памятник. Конечно, сложно, отвечает Галина, практически невозможно было в то время, в семидесятых, избежать всего героического в архитектуре. За то, что ее отец вообще получил такой заказ, надо благодарить тогдашнего шефа Коммунистической партии Беларуси Петра Машерова, политика, высокого коммунистического функционера, но кроме того еще и очень умного и чуткого к искусству человека. Машеров понимал, что искусство – это больше, чем пропаганда и что белорусы нуждаются в месте тихой скорби, а не победы. В 1980 он умер при невыясненных обстоятельствах в автокатастрофе.

День тринадцатый

Мы договорились о встрече с молодым писателем Андреем Горватом, который переехал в маленькую деревню на границе с Украиной и в ставшем уже популярным блоге рассказывает о своей новой жизни.

Где-то я читал, что в Литве существует всего один памятник жертвам и героям Второй мировой войны, Беларусь же является одним сплошным памятником. И действительно, как только мы сворачиваем с трассы, видим разного рода памятные доски или скульптуры, которые напоминают о погибших, партизанах, сожженных деревнях или героях. Если кто-то хочет понять, почему балтийские страны после принятия независимости отошли больше к Западу, а Беларусь осталась советской, то надо просто взглянуть на памятники: ни в одной другой советской республике Германия так не свирепствовала, и поэтому пропагандистам было намного проще трактовать победу Красной армии как освобождение.

Мы останавливаемся в Светлогорске, маленьком населенном пункте, состоящем из панельных домов, 70 000 жителей. В 90-х годах город стал известным на всю республику, потому что статистика показала здесь самый высокий процент в стране наркозависимых, алкоголезависимых и больных СПИДом. Тут есть старый и новый торговые центры, надувной замок и батут, книжная ярмарка, где на полках стоят только детские комиксы и больше ничего. Вечером никто не идет в бар, не сидит днями напролет в кафешках, а идут с алкоголем в парк или садятся прямо перед панельками, если не смотрят телевизор дома или не пьют в одиночку. Но, что более всего захватывающе, встречаются и выпивают прямо на заправках.

Андрей Горват уже успел приготовить для нас на костре овощи, картофель и яйца. «Здесь только соль покупная», – говорит он, ставя сковороду на стол на веранде. Ванная стоит за деревянными перегородками без крыши и наполняется при помощи ведер. Водопровода здесь нет, зато есть электричество для компьютера и интернет. Он немногословен, делает большие паузы, если вообще будет отвечать. Тонкая борода, серьезное лицо, неуклюжее тело. Его жена и шестилетняя дочь остались в Минске, но он хотел уехать подальше от города, от людей, хотел вести простую жизнь и работать над своим романом. Андрей часто ездит к своей семье, но не может остаться дольше, чем на одну ночь, поскольку недавно он приобрел козу. Он хотел бы совместить город и деревню, но из-за козы это невозможно.

Дом принадлежал его прадедушке, кулаку, которого выслали за Урал. Его сыну, дедушке Андрея, удалось выжить. Бабушка три года была в Германии на принудительных работах и всегда восхищалась, как к ней там хорошо относились. Простите, что? Да, дескать, однажды она опоздала, и ее начальник не ругался. Она даже смастерила за это ему в подарок бумажный цветок. Здесь крестьяне очень хорошо знали, что деревни сжигали, потому что в них прятались партизаны. Кроме того партизаны забирали все, что им надо было, а немцы всегда платили за кур. Это не значит, что здесь любили немцев, но очень боялись партизан, а коммунистов тем более. Ненависти они не испытывали – ни к немцам, ни к партизанам, в палитре их чувств ненависть просто отсутствовала. Прошло уже шесть десятков лет, но люди здесь все еще живут в послевоенном настроении, когда радуешься уже тому, что выжил и не должен голодать и все равно, кто там у власти.

«Люди ходят на выборы?» – спрашиваю я.

«Да, сто процентов».

«Голосуют за теперешнюю власть?»

«Я думаю, да».

Местные не говорят о политике, такого я еще не встречал. И ходят они на выборы не потому, что любят президента, а потому, что так велел председатель сельсовета. Иногда они жалуются на начальника колхоза, но не делают ровным счетом ничего, чтобы изменить ситуацию.

«Это советский менталитет?»

«Я думаю, что это старше, чем коммунизм, это такая смесь христианской веры и язычества. И у нас это намного глубже, чем у русских. Отношение к президенту, священнику или начальнику колхоза – как к богам. Иногда они ругаются на них, но всегда следуют им».

«Что значит для них Европа?»

«Ничего. Европа – это только имя, которое они слышат по телевизору, но это не говорит им ничего. Они вообще не принимают Европу всерьез».

Андрей берет нас с собой на прогулку по деревне, которая состоит из двух улиц: одной асфальтированной, второй из песка.

«Куда она ведет?» – показываю я на песчаную трассу.

«В следующую деревню, еще более отдаленную».

«И как она выглядит?»

«Да то же самое, много деревянных домов. Только там гораздо меньше домов электрифицировано».

В продуктовом магазине, который когда-нибудь все-таки закроют, есть только самое необходимое: глубоко замороженное мясо, сушеная рыба, стиральный порошок. Бутылка водки стоит 80 центов и ее нельзя потом закрыть: если она уже открыта, то ее сразу же и опустошают.

«Я всегда удивляюсь тому, какой здесь хлеб», – говорит Андрей.

«Почему?»

«Тут выращивают столько зерна. А хлеб всегда самый плохой и дешевый, какой только себе можно представить. Я этого не понимаю. Должны же люди хоть хлеб нормальный есть».

По песчаной дороге нам навстречу идет лошадь и тянет телегу. Недалеко от нее старая женщина в плаще до пола, на голове у нее ярко-красный платок. Она ругается на всю улицу и активно жестикулирует, как будто разговаривает с кем-то. Нас она не замечает.

«Что она говорит?» – спрашиваю я, когда женщина остается позади.

«У нее два взрослых сына. И одному из них не понравилась ее еда. Поэтому она и ругается. Среди деревенских жителей она мне нравится больше всех. Иногда она приходит ко мне, садится на веранду и рассказывает всю свою жизнь. Снова и снова».

«А сейчас чего она ругается?», – спрашиваю я, когда голос старушки становится еще громче.

«А сейчас она ругается на Веру, – объясняет с улыбкой Андрей, – дескать, что за девки тут шляются».

Здесь какой-то гибнущий мир. Все маленькие деревеньки вымирают, сначала школы, потом церкви и, наконец, продуктовый магазин. Уже сейчас в этой местности есть деревни, куда автобус ходит один раз в неделю. И это при том, что там ни у кого нет машины. Когда постепенно дома опустеют, приедет экскаватор и сравняет все з землей. А здешние люди, основа режима Лукашенко, не захотят ничего менять.

«А если завтра придет другая власть?»

«Этого они даже не заметят. Для них поменяется только флаг», – отвечает Андрей.

«А если завтра придет Евросоюз с инвестициями, рыночной экономикой, рекламой, свободными идеями?»

«Они просто приспособятся, а в душе останутся такими же».

«А ты сам что думаешь? – спрашиваю я Андрея, – Хорошо было бы, если бы Беларусь обрела реальную перспективу вступления в ЕС?»

«Я не уверен, – отвечает он. – Деревня не готова к этому. Тогда она не медленно будет умирать как сейчас, а исчезнет сразу же. Знаешь, мы чувствуем себя на пересечении двух разных миров, это и делает нас особенными. Если мы присоединимся к Западу, мы разрушим свою культуру. Я часто себе представляю, что у нас забор с обеих сторон: и с Запада и с Востока. Но только такой очень низкий забор, который можно легко перепрыгнуть».

Прощаясь с Андреем, я говорю, что очень важно иметь таких как он, в какой-то степени переводчиков. Без него я бы никогда в жизни не смог бы составить представление о здешней деревенской жизни.

«Да, но надо побыть здесь дольше, чтобы что-то понять», – отвечает он.

«Конечно, но кое-что можно уяснить, уже когда просто путешествуешь».

«Может быть», – говорит Андрей, который по-прежнему из-за козы не может уезжать больше, чем на один день.

Опубликовано в журнале Spiegel 42/2016, перевод: Наста Резникова